СИМВОЛЫ ТИСТОЛА: художник Олег Тистол о том, почему плохо — это хорошо

8.05.2019

Автор  фото: Максим Бироваш 

 

Олег Тистол — один из тех, кто стоял у истоков современного украинского искусства. Эти слова значат гораздо больше, чем просто традиционный заход в текст. Тистолу и всей плеяде художников того времени удалось заложить фундамент явления, которое уже несколько десятилетий продвигает Украину как страну со своим неординарным художественным вкусом. 

 

Искусство в трактовке этих людей сейчас то немногое, что действительно существует, а не мимикрирует под какие-то минутные тренды. «Я произвожу армянский коньяк пятнадцатилетней выдержки: пока я его делаю, потребителю он неинтересен, а через 15 лет его все хотят», — облачает в очень понятную каждому украинцу метафору свое творчество Тистол. 

 

Нам всем очень повезло, что даже в кровавой бане и абсурде свальной демократии в Украине есть реальность, которая не оскорбляет остатки нейронов современников. Тистол и его цеховые братья помогают пережить самые пиковые моменты нашей истории. Они рисуют украинские деньги, когда таковых еще нет в природе, переосмысливают другие интимные символы советской и почти постсоветской Украины. Все это очень помогает нам всем не только работать и голосовать, но и эволюционировать. Дальше.

 

Leadership Journey (LJ): Мы с коллегами часто обсуждаем инновации. Но те компании, которые действительно  добились чего-то выдающегося, часто работают за рубежом или на зарубеж и в Украине о них просто не знают. То же, мне кажется, с искусством. Не ощущаете ли вы того, что если что-то заметное и происходит в украинском искусстве, то чаще за пределами Украины?

 

Олег Тистол (О.Т.): Как ни парадоксально это звучит, дела обстоят очень плохо, и это очень хорошо. Сейчас наметилась тенденция если не преемственности, то хотя бы неотрицания предыдущего. Ныне покойный художник и куратор Валик Раевский в 2000 году сделал проект «Интервалы». Мол, вот было искусство начала века, затем шестидесятники, в конце 1980-х появилось следующее поколение, потом очередная революция. А между ними — пробелы. Интервалы. Сейчас есть интервал между нашим поколением, которое начинало еще в СССР, и следующим поколением, к которому принадлежат Рома Минин, Жанна Кадырова, Степа Рябченко.

То, что у нас нет никаких государственных институций, которые развивали бы искусство, это хорошо. Потому что любое государственное начинание пытается руководить культурным процессом. У нас уже намечен путь — он чисто украинский, но американского образца. В Америке нет государственных институтов современного искусства, нет министерства культуры, а художники — это автономная структура, такие санитары леса. Мы идем по капиталистическому пути, рынок есть и будет, пусть даже такой странный и вялый. И если какой-то юный художник спросил бы меня, что делать и куда двигаться, я бы честно сказал: не рассчитывай зарабатывать этим деньги.

LJ: Действительно, а как зарабатывать деньги и не превратиться в инкубатор чего-то проходного?

О.Т.: Да, это проблема. В Америке — не проблема. В 1988 году Сергей Святченко организовал первую советско-американскую выставку «Совиарт». Туда приехал прекрасный художник Дениз Доран. Нам было до 30, ему за 30. И он объяснил, как живет в США: он известен как художник и владеет рамочной мастерской. Он занимается искусством и независим от прихоти рынка. Я в тот момент работал в Киевском областном оформительском комбинате, расписывал в Барышевке детский сад, получал достаточно денег на неделю работы и три недели творчества. Жил в конце Советского Союза почти как этот американец, только не рамки делал, а занимался дизайном. Вот такая модель будет эффективна.

 

ЕСЛИ ТЫ ХОЧЕШЬ ЗАНИМАТЬСЯ ИСКУССТВОМ, СМИРИСЬ, ЧТО ЭТО ХОББИ

 

Кстати, совсем молодые художники это уже поняли. Например, Юра Ефанов, который уже достаточно известен и вовсю светится на видеофестивалях в Америке или в Германии, когда ему нужны деньги, пошел на телеканал, быстро заработал и занимается дальше. Из среднего поколения таким примером служит Леша Сай — великолепный, потрясающий художник, но у него свой дизайн-бизнес. Пока наши чиновники бьются за Венецианскую биеннале, он просто летит в Америку на Burning Man. Так что, если ты хочешь заниматься искусством, смирись, что это хобби.

 

LJ: Мне кажется, исключить перекос в сторону бизнеса можно там, где люди ментально созрели к покупке современных картин. Потребитель у нас еще не вырос?

 

О.Т.: Сразу могу сказать — вырос. Недавно у меня покупал работу невероятно симпатичный человек, инженер хлебозавода. У него своя коллекция. Представляете, каким трудом человек зарабатывает деньги, приходит и покупает картины. Потребители точно созрели, еще с 1988 года, когда на советско-американскую выставку «Совиарт» стояла очередь в несколько кварталов. Даже на проходные выставки в PinchukArtCentre тянется очередь молодых красивых людей.

 

Сегодняшняя проблема — это отсутствие не столько потребителей, сколько сформированной институции экспертов. Точнее так: этих неподкупных и компетентных людей знают все, но они не допущены к принятию решений, что было видно на примере Евровидения или Венецианской биеннале.

 

LJ: Насколько чиновники от искусства развращают художественную реальность? Они ломают какую-то саморегулирующуюся тусовку?

 

О.Т.: Ничего не ломается, просто очень тормозится. Еще с советских времен существует традиция по каждому поводу создавать некий ЦК, да так, чтобы в нем сидели не лучшие специалисты. Такая же ситуация с художественными вузами. Там собралась некая группа по интересам, которая называется преподавателями, среди них есть приличные художники, есть менее приличные. Но это не та селекция, когда лучшие из лучших привлекаются за большие деньги, чтобы делиться опытом. Там сидят средние из средних, которые не пускают лучших из лучших, потому что это грозит конкуренцией. Мы переживаем период, когда серая масса культурной среды пытается оградиться от конкуренции. Любому чиновнику удобнее выстраивать послушные структуры. А послушными бывают только бездарности.

 

LJ: Скажите, а в мире есть такое разделение на арт-тусовку и людей, которые решают что-то от имени государства?

 

О.Т.: Во Франции есть, но там иначе выстроенная экспертность. Там социализм полнейший, и он страшно тормозит развитие культуры. Мне в Париже скучно ходить по галереям, кроме тех, где выставляются работы столетней давности. А вот в Лондоне я не видел ни одной выставки сомнительного качества. Там честная и очень жесткая конкуренция. А для конкуренции нужны эксперты. Наша единственная беда — отсутствие экспертной среды. Потому что эксперт — это человек, который не продается и не покупается, он дорожит своей репутацией.

 

В мире есть институции, куда можно прийти, если ты хочешь быть художником, получить грант и заниматься искусством. Но выходя на мировой уровень, ты переходишь к рыночным отношениям. Это как с футболом — есть дворовая, затем областная команда, а потом Высшая лига. Если в каждом украинском дворе будет футбольное поле, у нас будет сборная, как в Бразилии или Англии. Но я не за северокорейский путь или, грубо говоря, русский балет, где детей мучают с детства. Я вырос в художественной школе, а рядом находилась балетная школа, и девочек было жалко до слез. Страшный, изнурительный физический труд, чтобы в 30 выйти на пенсию. Это не природный процесс. Природный — это когда все — от нищего до миллионера — танцуют бразильскую сальсу или аргентинское танго.

 

МНЕ В ПАРИЖЕ СКУЧНО ХОДИТЬ ПО ГАЛЕРЕЯМ, КРОМЕ ТЕХ, ГДЕ ВЫСТАВЛЯЮТСЯ РАБОТЫ СТОЛЕТНЕЙ ДАВНОСТИ

 

 

Я против имитации, когда в национальном музее собирается типа экспертная компания и вырабатывает какое-то решение. У кого-то из них брали интервью, спрашивают: «Какое здание должно быть у музея?» Отвечает: «Ось якщо нам дадуть гроші, ми придумаємо яке». Хорошо, вы построили здание, а какая там будет коллекция? «От коли ми побудуємо і нам знову дадуть гроші, ми вирішимо, яку закупити колекцію». То есть собрались люди, которые на 10 лет вперед просчитали, как они будут распределять бюджетные средства.

 

Самая эффективная модель, которую сделали лет пять назад, — проект, реализованный Сашей Соловьевым и Игорем Абрамовичем. У меня стоит каталог «Музей сучасного мистецтва з приватних колекцій». Проект был представлен в «Мистецьком Арсенале». Но опять-таки, кому это интересно? У государства свои интересы, у администрации заведения — свои. А зачем делать музей из частной коллекции? Там же нечего красть.

 

LJ: Я недавно был в гостях у одного из крупнейших промышленников страны. Думал: это такой передовой парень, наш Илон Маск. Захожу к нему в офис, а там, как в районном Доме культуры — золотая лепнина на потолке, только рыцарей не хватало по углам. У нас бизнес проявляет интерес к современному искусству? Есть такие масштабные заказы, как у Святченко в Дании — банки и госучреждения?

 

О.Т.: Нет, заказов не помню. Хотя недавно встречался с молодым дизайнером-художником Закентием Горобьевым, и он рассказал, что граффитчики за деньги расписывают школы. А что касается бизнеса, то им негде получить хорошую консультацию. Покупать искусство в непонятной рыночной ситуации — все равно что искать на троещинском рынке феррари.

 

LJ: То есть отношение к этому все равно бизнесовое?

 

О.Т.: Тут надо понимать, что в этом месте ты можешь купить феррари, в этом — жигули, а тут — подержанный фольксваген. То же и с искусством: эти эксперты — по файн-арту, эти — по современному искусству, и тогда тебе будет легче получить консультацию или хотя бы найти места и презентации. К примеру, скоро в четвертый раз будет проходить Kyiv Art Week в Киеве, и туда приедут мои иностранные друзья. Они уже спрашивают: «Что у вас там будет?» Ну вот в конце мая приезжайте, посмотрите. Потому что я уже убедился: это европейского уровня, бедное, но очень интересное художественное событие.

 

LJ: Я недавно был в гостях у одного из крупнейших промышленников страны. Думал: это такой передовой парень, наш Илон Маск. Захожу к нему в офис, а там, как в районном Доме культуры — золотая лепнина на потолке, только рыцарей не хватало по углам. У нас бизнес проявляет интерес к современному искусству? Есть такие масштабные заказы, как у Святченко в Дании — банки и госучреждения?

 

О.Т.: Нет, заказов не помню. Хотя недавно встречался с молодым дизайнером-художником Закентием Горобьевым, и он рассказал, что граффитчики за деньги расписывают школы. А что касается бизнеса, то им негде получить хорошую консультацию. Покупать искусство в непонятной рыночной ситуации — все равно что искать на троещинском рынке феррари.

 

LJ: То есть отношение к этому все равно бизнесовое?

 

О.Т.: Тут надо понимать, что в этом месте ты можешь купить феррари, в этом — жигули, а тут — подержанный фольксваген. То же и с искусством: эти эксперты — по файн-арту, эти — по современному искусству, и тогда тебе будет легче получить консультацию или хотя бы найти места и презентации. К примеру, скоро в четвертый раз будет проходить Kyiv Art Week в Киеве, и туда приедут мои иностранные друзья. Они уже спрашивают: «Что у вас там будет?» Ну вот в конце мая приезжайте, посмотрите. Потому что я уже убедился: это европейского уровня, бедное, но очень интересное художественное событие.

 

LJ: Когда я вижу очередную выставку современного искусства, у меня, давнего обитателя деловых редакций, возникает один вопрос: а зачем все это? Как это влияет на какую-то экономику процесса?

 

О.Т.: Смешно, но у меня тот же вопрос: а зачем? Раньше говорили: «Ну, надо же где-то выставляться». Потом с помощью журнала Forbes пришло понимание экономической части процесса, и все решили, что уж теперь-то знают зачем. Но рынок — это только половина дела. На рынок попадает то, что прошло экспертизу. Для этого мы (самым активным был Игорь Абрамович) начали принимать участие в мировых аукционах. Зачем? Для получения подтвержденной мировой экспертизы. Ведь нельзя же на Phillips, Sotheby’s или Christie’s выставлять полную халтуру.

 

Очень часто я даже не знаю, что мои картины продаются: например, умер коллекционер, дети распродают картины, а мне звонят друзья: «Поздравляем, Олежик». Была старая коллекция, в которую входили мои работы и работы моей жены Марины Скугаревой, еще 1980-х годов. Не знаю, что случилось с владельцем, но ее распродали, и мне было очень приятно, что в этих аукционах участвовали несколько киевских

коллекционеров. Так что рынок у нас существует.

 

LJ: Продолжая этот же вопрос. Вспомнил анекдот о том, как уборщица приняла инсталляцию за кучу мусора, смела и выбросила. Может, бизнес не спешит впускать искусство в офисы и банки, потому что украинское общество в широком смысле не готово его воспринимать?

 

О.Т.: В цивилизованном западном мире происходит то же самое. Не все бизнесмены хорошие коллекционеры, не каждый интеллектуал любит оперу. Этот слой общества и не может быть многочисленным, но он диктует моду. Поэтому работы Святченко на улице никого не пугают. В Виборге он очень уважаемый человек: его приглашают в гимназии, чтобы он рассказал детям об искусстве, они видят его на обложках журналов и по телевизору, слышат о нем от родителей. Я зашел в магазин в кофте с его коллажем, и мне говорят: «О, так вы друг Святченко». Это не значит, что датчане более развиты, чем украинцы. Нет, они просто более информированные. Единственное, что довлеет у нас и чего не было в Европе, кроме 1930–1940-х в Германии, это легкость осуждения искусства. Но немцы это давно прошли, и сейчас они — лучшие потребители искусства, потому что немец не торгуется и страшно уважительно относится к слову «кюнстлер». А лучшие покупатели из среднего слоя — итальянцы, они жутко торгуются, но у них безупречный вкус. У них культурный процесс идет пару тысяч лет, они сразу видят шедевр. Зайдут в мастерскую, выберут лучшую работу и будут пытаться купить еще в 10 раз дешевле. У нас это все на уровне формирования. Но я не в обиде, потому что те, кто ко мне приходят, очень приятные люди. Да, именно люди, с которыми приятно общаться. Десять лет назад было не так, у Игоря спрашивали: «А если я куплю за 10, я смогу через два года продать за 20?» Он отвечал, что нет. Потому что, как сказал Костя Реунов: «Покупка современного искусства является актом современного искусства». Ты становишься соучастником.

 

ПОКУПКА СОВРЕМЕННОГО ИСКУССТВА ЯВЛЯЕТСЯ АКТОМ СОВРЕМЕННОГО ИСКУССТВА

 

LJ: И не факт, что еще поймут при жизни.

 

О.Т.: Да. Ты участвуешь в культурном процессе. А если ты инвестируешь исключительно для того, чтобы это стало модно и дорого, можешь пролететь. Другое дело — если ты реально участвуешь в процессе, доверяешь художнику…

 

LJ: Давно хотел спросить. У нас в стране были мировые лицензионные издания — журнал Forbes, Еsquire, National Geographic. Все они по разным причинам закрылись. В то же время в России они есть. Почему у них все это успешно работает, а у нас, таких продвинутых и вырвавшихся из-под совковой ауры, нет? Как это объяснить?

 

О.Т.: В России идет очень мощная имитация культурных процессов. Forbes и Еsquire — это некий атрибут, демонстрация крутизны и цивилизованности. Это внешние атрибуты культурного процесса, которые нужны для легитимизации государства. У меня есть друг — известный российский художник, который борется с режимом в течение 20 лет, но зарплату он получает в Академии художеств, которую финансирует Кремль. Это самый большой диссидент, и все равно выходит так, что, хоть и не по своей воле, он зарабатывает на жизнь в той же кормушке.

 

В РОССИИ ИДЕТ ОЧЕНЬ МОЩНАЯ ИМИТАЦИЯ КУЛЬТУРНЫХ ПРОЦЕССОВ

 

У нас, слава Богу, все наоборот. Появление Forbes и Еsquire было преждевременным. Реальная бизнес-элита еще не созрела. Ведь что такое Forbes? Это тот же эксперт, рейтингам которого доверяют во всем мире. Но наше общество еще не готово к реальным рейтингам. Forbes наверняка сталкивался с тем, что приходит человек с чемоданчиком, мол, сейчас я вам заплачу, а вы меня на обложку поставите. Если открыть государственный музей современного искусства, туда мгновенно выстроится коррупционная очередь: «Ой, а как же вы не взяли такого-то?» Когда у нас проходил первый аукцион Sotheby’s, чиновники Sotheby’s улыбались, потому что им звонили: «Вот вы взяли такое говно, а меня, гениального, не взяли!» Поэтому нужно, чтобы сюда ворвался западный рынок. Если в Киеве откроется штук пять крутых, желательно американских, галерей, это даст мгновенный выход в реальную конкурентную среду. И я уверен, что передовые мировые издания здесь появятся, но уже на других условиях.

 

LJ: Наверное, это более здоровый процесс, чем имитация.

 

О.Т.: Он единственный. Культурный процесс может быть только таким. Лет 30 назад я покупал в Барышевке пальто и костюмчики из Северной Кореи. Они были дешевле в пять раз и лучше в два раза. Имитировали конкурентоспособность изо всех сил. Но эта имитация быстро заканчивается. Всех огорчает, что у нас мало денег из бюджета, а меня как старого диссидента — радует. Давайте все это созреет, появятся частные инвесторы, двинут процесс и обопрутся на тех, кто действительно является авторитетом.

 

LJ: Сколько должно пройти времени, чтобы это произошло и чтобы средний класс тоже созрел?

 

О.Т.: Этот процесс уже начался. Вы не можете знать состояние в молодежной среде современного искусства, просто потому что вы их нигде не можете увидеть. Поэтому и наше появление в конце 1980-х было чудом, хотя мы зрели с 1970-х и к этому моменту работали 10–15 лет. Скоро 30 лет исполняется, как Советский Союз обрушился, сменилось поколение.

 

Как только откроется несколько частных институций по выявлению настоящего искусства, окажется, что украинских художников как собак нерезаных и что музыкантов прекрасных куча. Моя дочь занимается музыкой, но в шоу-бизнесе такие условия, что лучше даже не начинать пробиваться, а пока выкладывать музыку на ютубе.

 

LJ: Когда мы с вами встречались во время последней революции, я почувствовал, что для вас эти события было сильным стрессом — культурологическим, эмоциональным, психологическим. Стрессом как для человека, как для художника.

 

О.Т.: Я художник в том понимании, как это было в 1980-е или 1990-е. Андеграунд. Для меня такие события — это жуткий стресс. Я получил инфаркт к концу 2014 года. Я же художник, я через себя все пропускаю.

 

Я ПОЛУЧИЛ ИНФАРКТ К КОНЦУ 2014 ГОДА

 

LJ: А 10 лет между революциями — это самое пиковое время для вас? Тяжелое, переломное во всех смыслах?

О.Т.: Нет, оно было самое интенсивное. Я никогда так много не работал, как в промежутке между 2004 и 2014 годами. Тогда стали появляться всякие «Пинчук Арт Центры», «Арсеналы», аукционы. Это вызвало большой энтузиазм и привело к активной работе. Сейчас уже стало понятно, что было настоящим, а что имитацией. Такой сейчас наступил культурный момент. Я говорю культурный, потому что каждая из этих революций — культурная революция, и она приближает общество к той модели, в которой живем мы, художники. Потому что кто такой художник? Самый свободный человек. Могу отчитаться: у меня последняя запись в трудовой книжке — 1988 год, а дальше — волка ноги кормят. Сделал заказ — получил деньги. И мне, человеку свободному, всегда приятно любое движение в сторону освобождения.

 

LJ: Скажите, как вообще вести жизнь, когда у тебя нет работы в ее традиционном понимании? Как у вас проходит рабочий день?

 

О.Т.: Моя работа — это горячо любимое хобби. Недавно в разговоре родилось определение — продавец антиквариата. В смысле, что все страшно хотят купить картинки, которые я сделал 20, 10 или хотя бы пять лет назад. О чем это говорит? О том, что я действительно не работаю за деньги. Мои работы не нужны в тот день, когда я их начинаю. Можно сказать, что я произвожу армянский коньяк пятнадцатилетней выдержки: пока я его делаю, потребителю он неинтересен, а через 15 лет его все хотят. Поэтому у меня нет шанса стать конъюнктурщиком. Я всегда прекрасно понимал, что мои работы понятны узкому слою, поэтому для меня это своего рода профессиональный экстремизм: я делаю что-то, зная, что оно никому не нужно.

 

МОИ РАБОТЫ НЕ НУЖНЫ В ТОТ ДЕНЬ, КОГДА Я ИХ НАЧИНАЮ

 

А что касается распорядка дня, то я много об этом думаю. Что заставляет меня вставать по утрам? Быть абсолютно свободным человеком жутко тяжело, но невероятно приятно. Сегодня к 12 часам я пришел сюда, потому что мы с вами договорились. Иначе я бы пришел часам к трем, чтобы рисовать. А рисовать ради чего? Чтобы создать некий культурный продукт, которым я хочу похвастаться людям, которые это любят, а потом его продать, скорее всего, лет через 10.

 

LJ: Возможно ли рисовать под тренд, быстро и качественно, почти не изменяя себе?

 

О.Т.: У нас в Украине очень устаревшее представление о том, что такое художник. Старшее поколение получало образование для того, чтобы устроиться в худфонде и иметь заказы. Так больше не будет. Если ты умеешь рисовать, не нужно делать пейзажики на Узвоз. Иди к айтишникам и рисуй компьютерные игры. А пытаться угодить, попасть в конъюнктуру — это унизительно. Это общество должно идти за художником, а не художник подстраиваться под вкусы общества.

 

ЕСЛИ ТЫ УМЕЕШЬ РИСОВАТЬ, НЕ НУЖНО ДЕЛАТЬ ПЕЙЗАЖИКИ НА УЗВОЗ. ИДИ К АЙТИШНИКАМ И РИСУЙ КОМПЬЮТЕРНЫЕ ИГРЫ

 

LJ: Скажите, насколько отсутствие лидера в разных сферах — в государственном управлении, в экономике, в искусстве — пагубно влияет? Или чем больше такого треша, тем питательнее гумус, на котором может вырасти что-то новое?

 

О.Т.: За последние 30 лет стало понятно, что это лидерство в Украине не нужно. Нам ближе американская модель, когда процветает частная инициатива и каждая семья сама за себя, а потом эти семьи договариваются и создают некое общество. Я принимал участие в выборах Кучмы в 1999 году в качестве почти политтехнолога. Я был в штабах в 2004-м, все видел. У них у всех одна технология — или я, или все пропало. Но это полное неуважение и непонимание населения. Рано или поздно общество поймет, что нужно искать лучших и делегировать им. Причем начинается это снизу, потому что Украина — это семейная страна: у нас сами все следят за собой. У меня семья создалась из близких людей, и мы очень поддерживаем друг друга. С Игорем Абрамовичем у меня нет кровных уз, но отношения абсолютно семейные. Мы друг за друга переживаем, поддерживаем, и нам не нужно подписывать никаких контрактов. Мне нравится Порошенко, но его огромная ошибка в непонимании того, как именно нужно общаться с народом. Я говорю, что я свободный человек, но на самом деле мы все — свободные люди, крепостных нет. Не ждет моя мама от Порошенко или от Гройсмана лишнюю тысячу, она рассчитывает только на меня, а я — только на нее.

 

УКРАИНА — ЭТО СЕМЕЙНАЯ СТРАНА

 

LJ: Почему в Украине так, а в России — совершенно по-другому? Может, им нужна сильная рука, чтобы удержать вместе разные нации?

 

О.Т.: Это география. У нас исторически нет другого варианта, кроме как быть индивидуалистами. У нас единственная опора для тебя лично — это твоя семья. А у них с их огромными просторами и той доктриной, которой они придерживаются, единственный выход — это агрессивная экспансия. Вот ты засрал кусок земли, перешел на следующий. В зверских климатических условиях Дальнего Востока выжить можно только бригадами: бригаду сколотили, пахана поставили и пошли. А в Украине что ты сколотишь? Все индивидуалисты, собственники, у каждого свои шесть соток. Единственный вариант — договориться с соседом: мол, ты на меня не полезешь, а я тебя не трону. Это и есть европейская цивилизация, основанная на христианстве. Потому что христианство — это о чем? О свободной воле. Ты индивидуум, подобие Божие, но ты каждый день 200 раз принимаешь решения. А что такое русское общество? Решение принимает кто-то, а ты просто исполняешь, как в армии.

 

LJ: Там и христианство спущено сверху…

 

О.Т.: В России, каким бы ты ни был художником, твою картину нацепят на флаг и поедут захватывать чужую страну. Захватывают Донбасс и открывают выставку русского авангарда в Париже: мол, смотрите, какие мы цивилизованные. А то что Малевича того же сожрали… В Украине, слава Богу, так не получается. Важно, кого ты представляешь как художник или культурный деятель. Спроси любого русского художника, и он ответит: «Нет, Путина я не представляю, я вот Пушкина представляю». А я представляю всех. Я отвечаю за базар полностью. Котляревский, Шевченко, Петлюра, Бандера, Мазепа — это все я. Внутри моей семьи есть все что угодно.

 

Я ОТВЕЧАЮ ЗА БАЗАР ПОЛНОСТЬЮ

 

LJ: Насколько ваше внимание занимает диджитал, все эти новые вещи?

 

 

О.Т.: Это суперсовершенные инструменты для реализации идей. Художники и 50, и 500 лет назад были айтишниками. Они изобретали, как сделать изображение эффективнее. Представляете, что чувствовал человек в эпоху Возрождения, заходя в Сикстинскую капеллу? Это все равно что оказаться в 3D-фильме. А сейчас среди молодых художников есть, например, Степа Рябченко и Рома Минин, которые делают на компьютере прекрасные вещи. А есть Юра Пикуль — он настолько крутой, что у него холст — масло. Он понимает, что эта двухмерная картинка несет в себе мощнейший заряд.

 

Получается, есть два пути: или ты рисуешь на экране пальцем, или ты работаешь с маслом, но тогда ты должен быть как Карузо от живописи. Оперному певцу нет смысла петь через синтезатор. Но если фишка не в голосе, то можно и через синтезатор. Потому что искусство — это качество смыслов. Мой любимый певец — Мик Джаггер, у него специфический голос, но энергия, стиль… Когда мне говорят, что художник — это обезьянка, которая должна хорошо рисовать, меня это оскорбляет как профессионала. Я могу научить человека за несколько сеансов, на это не нужно 10 лет! Но вот как быть человеком, какими смыслами обмениваться — в этом настоящая задача искусства.

 

ИСКУССТВО — ЭТО КАЧЕСТВО СМЫСЛОВ

 

LJ: Я как раз хотел спросить, не приведет ли тотальный диджитал к дефициту хендмейда?

 

О.Т.: По-моему, это уже произошло. Смешно сказать, но мои последние картинки — это холст и масло. Я от этого получаю животное наслаждение. И я чувствую себя слишком свободным, чтобы примешивать сюда какой-то диджитал. Теперь диджитал может любой ребенок, а у меня есть инструмент и понимание, которые позволяют сделать хендмейд.

 

LJ: Как вам удается творческое делить с человеческим? Рисовать, генерировать смыслы, а потом возвращаться домой, а там жена, герань и надо вынести мусор… И вот как дальше? 

 

О.Т.: Со мной все примитивно. Моя жизнь — это и есть мое искусство, а искусство — это и есть моя жизнь. Я рисую о том, как я живу и зачем живу. И живу в соответствии с тем, что я нарисовал. Пример из музыки — это Doors, ведь Джим Моррисон не фантазии писал: он пел о том, как живет. В нашем искусстве — это Олег Голосий: яркий взлет, быстрый полет и смерть, но реализованность такая, что дай Бог каждому столько сделать за 30 лет. У Арсена Савадова тоже никаких имитаций: шахта — полезли под землю, кладбище — значит кладбище, война — поехали на передовую. Но при этом высочайшая внутренняя экспертиза и стремление сделать как можно лучше. Я люблю Снейдерса, Сезанна, Матисса, но, если я делаю натюрморт, это должна быть не подделка под Сезанна, а лучший натюрморт в мире.

 

МОЯ ЖИЗНЬ — ЭТО И ЕСТЬ МОЕ ИСКУССТВО, А ИСКУССТВО — ЭТО И ЕСТЬ МОЯ ЖИЗНЬ

 

LJ: После такой эмоциональной накачки удается возвращаться к обычной жизни?

 

О.Т.: Я возвращаюсь к своей Марине Скугаревой домой, а это вторая половина моего искусства. Вокруг меня создалось гармоничное общество, в котором ничто не случайно. Я верю в Божью волю, потому что ты облипаешь теми друзьями, которые должны быть. Когда тебе под 60, в мастерскую приходят только те люди, которые свои.

 

LJ: В обычной жизни вам попадаются ценные с художественной точки зрения вещи? В телевизоре, в интернете, на улице?

 

О.Т.: Недавно иду по Печерску, по своему району, где 30 лет хожу, и меня прошибает грузинская архитектура. Сфотографировал — и тут же получаю на телефон селфи от дочери, она зимой ездила с друзьями в Грецию. Я делаю коллаж. И я не знал, что мне захочется посмотреть на подъезд того дома, что ребенок сейчас на берегу моря фотографируется, что я напишу большую картину, которая уже висит в музее Шевченко на выставке. Творчество — это опасная штука: ты никогда не знаешь, что у тебя будет завтра.

 

ТВОРЧЕСТВО — ЭТО ОПАСНАЯ ШТУКА: ТЫ НИКОГДА НЕ ЗНАЕШЬ, ЧТО У ТЕБЯ БУДЕТ ЗАВТРА

 

LJ: Достойная техника. (Показываю на олдскульный двухкассетник Panasonic, стоящий в углу студии. — Авт.) Это где вы купили?

 

О.Т.: У нас с Мариной в 1990-е появились деньги, мы купили этот Panasonic в Доме торговли на Львовской площади. Такой классный, стильный. Когда я начинал учиться дизайну, он был про красоту и качество, а потом стал про рынок.

 

Когда я начинал бриться, бритва была произведением искусства, затем появились BIC, которые покупаешь по пять штук за раз. Да, стало удобнее, но исчез красивый предмет. С другой стороны, этого не избежать, и тогда вот эта зажигалка (показывает) переходит в разряд искусства.

 

Источник: http://www.leadership.name/simvoly-tistola-hudozhnik-oleg-tistol-o-tom-pochemu-ploho-jeto-horosho/